«ОТ ФОНТАНКИ ДО ГАВАНИ»

 

Люминалом для города – шквалистым ветром,

и полуденной пушкой – хлопком-междометьем:

спохватились… Пораньше бы стоило, где-то

в одна тыща, пожалуй, семьсот эдак третьем…

 

Вот и сетуй на вновь обездвиженный транспорт,

на поверженный щит, утонувшую Стрелку…

Не меняемся. Снова кого-то – на царство.

Не изменимся. Всё, что по крупному, - мелко.

 

И, похоже, живём не от встречи до встречи –

от «прощай» до «прощай»… Извини: наболело.

Никакая любовь не бывает не вечной.

Но не в этом, мой ангел, опять-таки дело.

 

Город смутных разлук и застывших трамваев:

сверь часы и – пешком через мост. Всё проходит.

Помолчи. Затаи. И, как прежде, скрывая,

разговаривай лишь о делах и погоде.

 

***

Всё было не так. Но, конечно, не хуже,

чем виделось нам: не трагедия – драма.

Грибной кратковременный ливень по лужам

гонял пузыри в ожиданьи финала:

 

финала себя самого. А погода –

кричи, не кричи, но считается лётной…

Блестели ручьи – как лавинные сходы,

сползавшие с Пулковских далей высотных.

 

Всё было иначе – не то, чтобы лучше:

не миф, а легенда, не сказка, а небыль…

Взлетал самолёт.

                         И субботние лужи

лениво ползли по субботнему небу.

***

В простуженном заспанном городе,

где туч – от земли и до космоса,

замученном собственной гордостью,

отравленном горечью возгласа,

где Солнце лучом не дотянется

до днища колодцев чахоточных,

где море циклонами мается,

играя пространством как лодочкой,

где остров с названием «Заячий»

тоской наполняется к вечеру,

где в заиндевелом трамвайчике

рождаются мысли о вечности,

где стонет под цепью, прижавшейся

к поребрику, мост над Фонтанкою,

в том городе, в хлам проигравшимся

в рулетку и с чёртом, и с ангелом,

где выбор вершить между жизнями

ни сил, ни желанья, ни права нет,

живу я – как будто на привязи,

длиной от Фонтанки до Гавани.

 

***

Паруса возвращались домой

вопреки непопутному ветру.

Оставался лишь час до заката

и два дня до сезона дождей;

рассекались морскою волной

вереницы земных километров.

Паруса возвращались обратно,

удлиняя дрожащую тень.

 

Напряжённые нервы волны

покорялись святому норд-осту.

Силуэтом осознанной встречи,

результатом любого пути:

из тумана, из пепла, из тьмы

возникает Васильевский Остров –

недоступный, но явный и вечный,

словно Солнечный луч из горсти.

 

Я не прятала робко глаза,

и молчанье душа не хранила;

рассыпались непрочные маски –

их покрыла дорожная пыль…

Но обратно текли паруса,

возвращалась и я вместе с ними:

из волшебно-мучительной сказки –

в опрометчиво-скучную быль.

***

Ты уезжал в чужую бухту,

а я осталась.

От слова отвалилась буква:

какая жалость!

 

Ты не солгал, и ты не предал,

крича: «О боже!

там те же люди, те же беды,

и Солнце то же!»

 

Ты рассуждал о лучшей доле,

забыв запреты;

ты знал, что Солнце там другое,

ты знал же это!

 

Я заварила чай с душицей,

я пью лишь травы.

Пофилософствуй – ум вскружится.

Не стоит, право.

 

 

 

Мания величия между Москвой и Петербургом

 

С безумством сосны, ураганом поваленной,

осознаю на Тверской и на Невском:

я цветом волос – как Марина Ивановна,

и антисемитка – как Достоевский.

 

На речке на Чёрной под тучей лохматою

и в баре на Сретенке в пьяном веселье –

я чёрные платья люблю – как Ахматова,

и вижу деревню во сне – как Есенин.

 

И в пыльных закатах над старой Ордынкою,

и в сонных, тугих над Фонтанкой рассветах –

я словно Булгаков – грешу чертовщинкою,

и точно Куприн – знаю толк в самоцветах.

***

Я помню теперь Вас точно,

и ветер сухой восточный –

лепесток недоразвито-грустный

розы ветров петербургской.

 

Под небом полуденной лени –

печаль Ваших глаз тюленьих;

и облако – формы чайки

над киоском союзпечати;

 

оно задевало крылом нас,

заброшенных в сеть Коломны…

Под небом смешным, кудлатым

мы шли – как всегда: куда-то.

 

 

***

Всё, что сверкает белизной, то – дышит холодом. И зритель

едва ль поверит в истинную кровь.

Но склянки с йодом и бинты – всё это не ко мне, простите.

Я к вашим ранам приложу любовь.

 

Метафизичен Петербург. И снежный ком тоски и бури

зацепится за шпиль и рухнет вниз…

Мы любим снег, когда темно: тогда он страстен и сумбурен,

и в этом – наша суть, а не каприз.

 

 

***

Конец Смоленки, Острова и Города –

обрыв в едва реальный горизонт:

здесь все ветра отращивают бороды

и формируют свой холодный фронт;

 

здесь тянутся к закату руки невские

по солнечным дорожкам с двух сторон,

здесь облака на небе тают фресками

и тонут в море золотом икон;

 

здесь молнии вычерчивают линии

над пропастью зелёной синевы;

здесь дольше, чем везде, ночами зимними

горит Луна. И здесь живёте Вы.

 

 

 

 

О «Красной Стреле» и плохой погоде

1

 

Почему «без пяти»? Чтоб успеть разогнаться.

Чтобы в полночь ворваться –

          стрелой: не то, чтобы красной…

Кто-то цвет обозначил неверно. А впрочем –

краску,

          скорей, подобрали неточно.

 

Юго-западный шквал –

            скажем прямо – не очень попутный.

Город нервно считает минуты,

тянет время. Ему «без пяти»

            предстоит неприятная вещь:

стать потерянным и неуютным.

Он и издали будет беречь

            тех, кто дорог ему, и корыстно

с правом собственника-эгоиста

            возвращать: сквозь тоску бессловесную

«Стрелами» или «Экспрессами»,

ветром – зюйд-вестом, в целом –

            попутным для этой цели.

2

В Невской дельте адреналином

вскипала тревога. Бессонной, длинной

ночью вода себя превзошла.

Запись – в дневник. Не видно числа:

смыто водой, расплескавшейся в луже

чухонской. Воронка всё уже:

стрелки часов смотрят в небо. Крик

тетивы… Стрела… И в миг –

мир выбит из равновесья…

3

 

Норма – это значит «чаще».

Но бывает и иначе.

В частности, точней – отчасти –

норма ничего не значит.

Это точка для отсчёта:

«примем…», «скажем…», «пусть…», «признаем…»

Взгляд извне – и ни при чём тут

все модели: грош цена им.

Но бывают совпаденья:

резонансы, параллели…

Стрелы выбирают цели:

попаданье  - возвращенье.

***

Он вечный и единственный на свете,

с ним кружится зима, играет ветер;

он тенью Александровского сада

нашёптывает летнюю прохладу.

Он не похож на сказочное диво –

шипит как воды Финского Залива,

вздыхает словно дождь,  дрожит местами,

и дружит с разведёнными мостами.

Он цвета петербургского трамвая,

он среди сотен тысяч – узнаваем;

на Стрелке назначающий свиданья,

он – часть меня, и нет ему названья.

*****

Каким же ветром сюда нас:

восточным? или Судьбы?

А впрочем,

где б ни скитались

души,

тела – это быт:

стирка, горшки, кастрюли…

В лучшем – герань на окне,

в худшем – пыль и пилюли,

но в том и в другом – вовне

ветра и сердцевины.

И в синем дыму комет

Восток и Судьба –

едины.

И разницы между –

нет.